Любимая программа — «Русский дом», она шла по третьему, Московскому каналу. Это единственная национальная программа, в которой не видно было пошлости и цинизма, хотя, конечно, хотелось, чтобы ее уровень был выше. И, пожалуй, еще я отметил бы «Русский мир», повествующий о судьбах нашего Отечества.
Других интересных передач в нашем всеядном телевидении я не знаю.
Как-то писатель Ганичев поведал такую историю: «Сын спросил отца: „Что такое дьявол?“ Отец взял пульт телевизора, нажал кнопку и сказал: „Вот это и есть дьявол“. Мальчик долго смотрел, что происходит на экране. А потом снова спросил: „Как же с этим бороться?“ Отец снова нажал на кнопку и выключил телевизор».
Телевидение в последние годы стало страшным оружием, при помощи которого мутируется сознание растущего поколения. Подлинные ценности заменяются самым низменным, причем этот процесс идет на государственном уровне. А это преступление перед нашими детьми, перед будущим, перед жизнью. В западном мире уже давно существует «нравственная цензура». Люди творческие боятся самого этого понятия, но, я думаю, его необходимо ввести и у нас, дабы не травмировать детские души. И родители были бы спокойны, потому что знали бы: до полуночи на телеэкране не будет ничего беспредельного.
Что касается собственно кино на телевидении, то могу сказать, что для меня сейчас необыкновенно ценна русская документальная кинематография. Например, замечательная работа Никиты Михалкова — документальный фильм «Анна», по силе и качеству не уступающий его игровым фильмам. А вообще наши режиссеры-документалисты делают то, что через пять-десять лет будет востребовано нами как летопись Отечества. Один из этих режиссеров, погибший в трагические дни октября 1993-го, — Александр Сидельников. И таких подвижников, как он, в России достаточно много.
Всегда смотрю по телевизору фильмы Тарковского. Шедевром кинематографа считаю его «Жертвоприношение». Он как мастер точно знал, что хочет оставить как завещание всем нам. Фильм, высочайший по авторской мысли, по философии, по мудрости, по уровню исполнения. Снятый на западном материале, но при этом поразительно русский. Тарковский и умер-то потому, что остался вне Родины. «Жертвоприношение» — это вершина того, что существует на кинопленке.
В Эдинбурге на вечере, посвященном памяти Тарковского, показывали «Иваново детство». Раньше я критически оценивал свою работу в этом фильме, считая, что в ней, как и в «Андрее Рублеве», я сделал примерно четверть того, что мог бы сделать. Но на этот раз, глядя на экран, я сам удивился, как в свои четырнадцать лет я мог так играть. Правда, до того я снялся у Кончаловского в фильме «Мальчик и голубь». Собственно, Кончаловский — мой крестный отец в кинематографе, именно он привел меня в кино. Да и гены, видно, сработали: мои бабушка и дедушка по отцовской линии были профессиональными актерами. Они играли в театре еще в царское время, например, с таким великим актером, как Остужев.
Но долгие годы я считал, что Тарковский с актерами не работает. Сейчас думаю, что я был не прав. В Эдинбурге, смотря «Иваново детство» и видя, что делаю в образе Ивана, понял — я играл самого Тарковского. Это его движения, интонация, мимика. Очевидно, он этого и добивался. Потому что я сам гораздо мягче своего героя. Я ровный, мягкий человек, а Иван — колючий, нервный, очень эмоциональный, иногда агрессивный мальчик. Тарковский рассказывал мне, как работают западные актеры, в частности Жан Габен, давал мне читать книги об ужасах войны, чтобы я мог прочувствовать, что это такое. Ну и, конечно, был предельно строг.
«Завтра ты должен будешь плакать перед камерой, — говорил он, — и не от лука, а по-настоящему». И я плакал. Я очень ответственно относился к этой работе, со мной не нужно было долго возиться, как с ребенком. К каждой сцене я заранее внутренне готовился.
Из западных фильмов последнего времени я прежде всего выделил бы «У черты» и «Взгляд Улисса» Тео Ангелопулоса. На мой взгляд, этот режиссер перенял эстафету у Тарковского и Феллини.
